Сегодня дело художника продолжает его дочь Екатерина. Наверное, в память о папе ей и захотелось открыть школу рисования, продолжить его исследования в области изобразительного искусства, поделиться знаниями и умениями. Она говорит, что когда приходит в рисовальный класс на занятия со своими учениками, часто вспоминает папу. У них даже цветовой круг (учебное пособие для уроков живописи) такой же. А в родной карпинской художке класс Пилипенко остался без изменений – таким, каким он был в начале 2000-х. Педагоги и сотрудники до сих пор называют его «класс Александра Эдуардовича».
«Мне повезло, что знал Шуру (так мы его звали между собой во дворе) с ранней юности: я вовлек его в занятия легкой атлетикой (спринтерским бегом), а он поражал нас, пацанов с улиц Мира и Куйбышева, своими первыми акварельными работами. Была середина 1960-х годов, и мир еще не был так распахнут, как сейчас. Особенно – в маленьких провинциальных городках, где и телевизоры-то были далеко не в каждой квартире.
Но Шура каким-то образом, без учебников и поездок по выставкам мастеров, проникал в глубины искусства. Конечно, у него был выдающийся наставник – Лев Павлович Вейберт, но у него занимались многие, а Саша Пилипенко выделялся самобытностью, редким талантом. Помню, на одной из первых выставок его картина под условным названием «Вид Уральских гор со стороны Карпинска» вызвала много споров. «Ну нет таких гор у нас на горизонте, – горячились некоторые, – сияющие светом покатые вершины на фоне темного неба. У нас же не Кавказ, где заходящие лучи солнца могут освещать высокие горные пики; тем более что солнце в Карпинске заходит как раз за горами…» Но все сходились в одном – как мастерски художник играет контрастами света и тени!
Затем на выставку пришел опоздавший автор и, чертыхнувшись, перевернул свою висевшую на стене вверх ногами картину. «Теперь узнаете наши горы?» – буркнул Шура ценителям, а особенно – устроителям вернисажа…
А как Саша бегал! Я, конечно, был тренер саморощенный (всего на год-два постарше своих подопечных на стадионе 6-й школы) и мог только как умел ставить ребятам технику и физические нагрузки. Но природа дала Шуре Пилипенко такую пластику легкоатлетического бега, что, казалось, дикая пантера или пума стремительно стелется по дорожке! Как-то раз он из Свердловска позвонил мне с переговорного пункта: «Сегодня на 400 метров «выбежал» из 58 секунд…». Думаю, что и сейчас этот показатель для карпинских любителей (не профессионалов) возраста 16-17 лет звучит прилично. Позднее Саша пошел в бокс и здесь добился побед в своем весе.
И все-таки главное дело его жизни – искусство. Даже назвать свою работу он не мог просто: река Каква или весенний пейзаж, например. В 1990-х годах, в один из моих редких приездов на родину, Александр Эдуардович показал мне огромное полотно: сильный ветер так согнул высокий лес, что еще чуть – и сломает его. «Не подберу подходящее, не банальное название», – посетовал мой друг. «Так это же – бегущие деревья!», и он тут же написал на обороте эту фразу: «Я примерно так и думал, а ты просто оформил словами!». Теперь эта память о Шуре хранится в семье моего карпинского племянника Саши Кондратенко – тезки художника.
А на берегах Балтийского моря (где я давно живу) каждое утро мой взгляд встречает маленький шедевр А.Э. Пилипенко, висящий прямо напротив кровати: та самая Каква весной, в своих верховьях, на склонах Урала…
А еще Екатерина поделилась с нами небольшим эссе о ее с папой совместном пленере:
На этюды. Иван-чай
С трудом пробираюсь сквозь поросший бурьяном пустырь. Душно. Воздух загустел и с трудом попадает в легкие.
Дзинь – дзинь, тук – тук, - подает позывные этюдник. До чего неудобная конструкция! И идти неудобно (постоянно стучит по бедру – там уже синяк, наверное!), а писать тем более: отхода нет, формат можно брать только маленький, как-будто игрушечный. Да и выглядит, мягко говоря, не очень. Не зря однажды прохожий заметил: «Уже со скворечниками ходят!». Все из-за папы – это его изобретение!
Папа, тяжело дыша, еле плетется сзади. Прислушиваюсь к ритму его шагов и дыхания – понимаю, что надо сделать остановку. Тяжело ему после операции. Первый пленер, но сам захотел прогуляться за завод. Оборачиваюсь. Папа, склонив голову к груди, потирает сердечную область.
- Ничего, сейчас пройдет, - и высыпает из пузырька крохотную таблетку нитроглицерина на ладонь.
Лямка рюкзака режет мне плечо (там складной стул для папы, пара бутербродов, чай), но терплю – папе больнее.
- Пойдем потихоньку. Отпустило.
Ковыляем дальше. Солнце ушло за внезапно набежавшие тучи, и рой вездесущих мошек не заставил себя долго ждать. Только этого не хватало!
Папа еле переводит дух, но все же взбирается на вершину косогора.
- Может здесь встанем?
Мне уже все равно. Как-то сразу все не заладилось.
- Давай.
Раскладываю стул для инструментов. Пристегиваю к поясу это чудовище – портативный этюдник.
Белое небо в облаках – ни одного просвета, белесая от заводской пыли трава, а между ними покачиваемые внезапно налетевшим ветром розово-лиловые соцветия Иван-чая. Мда… Пейзаж «а-ля папа»: кочка, кочка, два цветочка! А я то, грешным делом, рассчитывала панораму пописать! Ладно, попробую чего-нибудь навазюкать, лишь бы он поработал в свое удовольствие – два года с натуры не писал, соскучился.
Папа старательно расставляет свою амуницию на заранее вытоптанном пятачке и с глубочайшим интересом изучает содержимое открытого тюбика с краской, прищурив один глаз.
- Как думаешь, это стронциановая? – спрашивает он меня.
Беру в руки тюбик и узнаю ненавистный пигмент (через три месяца замес потемнеет, а через год станет зеленым).
- Она самая.
- Отлично, то, что нужно!
Господи боже! Что он ей только писать собирается – кругом одна серятина! Ну, художнику виднее…
Двумя взмахами кисти намечаю горизонт, общие массы ярких соцветий, движение воздушных потоков. Кисть сильно впитывает краску, отчего никак не могу получить нужный замес – терпение кончается. Беру в руки мастихин. Раз, два – прокладываю основной тон; три, четыре – серебристые травы гнутся под напором ветра; пять, шесть, семь – головки Иван-чая розово-сиреневыми всплесками пробиваются из густой растительности.