А еще Екатерина поделилась с нами небольшим эссе о ее с папой совместном пленере:
На этюды. Иван-чай
С трудом пробираюсь сквозь поросший бурьяном пустырь. Душно. Воздух загустел и с трудом попадает в легкие.
Дзинь – дзинь, тук – тук, - подает позывные этюдник. До чего неудобная конструкция! И идти неудобно (постоянно стучит по бедру – там уже синяк, наверное!), а писать тем более: отхода нет, формат можно брать только маленький, как-будто игрушечный. Да и выглядит, мягко говоря, не очень. Не зря однажды прохожий заметил: «Уже со скворечниками ходят!». Все из-за папы – это его изобретение!
Папа, тяжело дыша, еле плетется сзади. Прислушиваюсь к ритму его шагов и дыхания – понимаю, что надо сделать остановку. Тяжело ему после операции. Первый пленер, но сам захотел прогуляться за завод. Оборачиваюсь. Папа, склонив голову к груди, потирает сердечную область.
- Ничего, сейчас пройдет, - и высыпает из пузырька крохотную таблетку нитроглицерина на ладонь.
Лямка рюкзака режет мне плечо (там складной стул для папы, пара бутербродов, чай), но терплю – папе больнее.
- Пойдем потихоньку. Отпустило.
Ковыляем дальше. Солнце ушло за внезапно набежавшие тучи, и рой вездесущих мошек не заставил себя долго ждать. Только этого не хватало!
Папа еле переводит дух, но все же взбирается на вершину косогора.
- Может здесь встанем?
Мне уже все равно. Как-то сразу все не заладилось.
- Давай.
Раскладываю стул для инструментов. Пристегиваю к поясу это чудовище – портативный этюдник.
Белое небо в облаках – ни одного просвета, белесая от заводской пыли трава, а между ними покачиваемые внезапно налетевшим ветром розово-лиловые соцветия Иван-чая. Мда… Пейзаж «а-ля папа»: кочка, кочка, два цветочка! А я то, грешным делом, рассчитывала панораму пописать! Ладно, попробую чего-нибудь навазюкать, лишь бы он поработал в свое удовольствие – два года с натуры не писал, соскучился.
Папа старательно расставляет свою амуницию на заранее вытоптанном пятачке и с глубочайшим интересом изучает содержимое открытого тюбика с краской, прищурив один глаз.
- Как думаешь, это стронциановая? – спрашивает он меня.
Беру в руки тюбик и узнаю ненавистный пигмент (через три месяца замес потемнеет, а через год станет зеленым).
- Она самая.
- Отлично, то, что нужно!
Господи боже! Что он ей только писать собирается – кругом одна серятина! Ну, художнику виднее…
Двумя взмахами кисти намечаю горизонт, общие массы ярких соцветий, движение воздушных потоков. Кисть сильно впитывает краску, отчего никак не могу получить нужный замес – терпение кончается. Беру в руки мастихин. Раз, два – прокладываю основной тон; три, четыре – серебристые травы гнутся под напором ветра; пять, шесть, семь – головки Иван-чая розово-сиреневыми всплесками пробиваются из густой растительности.
Скрип-скрип, дзинь… Почти в забытьи мастихин царапает поверхность картонки – снимаю лишнюю краску, намечаю кое-где стебли.
Стоп! А что же там у папы? Оборачиваюсь: пустой стульчик, на отставленном в сторонку этюднике слегка начатый этюд: кусочек неба в верхней части картинки. Папа?! А папа, преспокойно расположившийся под соседним кустиком на собственной ветровке и пожевывая травинку, мирно дремлет.
- Папа! Ты чего не пишешь?!
- Да не идет чего-то, - философски замечает художник, - ты пиши, пиши..
От возмущения бросаю кисть прямо в палитру.
- Как?! Пап, мы зачем сюда пришли? – пытаюсь я его вразумить, могли бы с тем же успехом во дворе травку писать! Так не честно!
- Ладно, ладно, не шуми. Щас передохну – посмотрим. Работай, давай!
Отворачиваюсь к натуре: ширк… ширк… - еще энергичнее наношу удары мастихином, срывая злость на ни в чем не повинной картонке. Терзаю металлическим острием уже всю исполосованную палитру, отчего замесы получаются еще сложнее и серебристее: «Я из-за него, а он!»..
По сопению и шелесту травы сзади понимаю, что живописец занял положенное ему место и даже уже начал что-то ковырять в тюбике краски.
«Ну, ладо, хотя бы так!»
Отбрасываю написанный этюд, кидаю новую картонку на подставку. Рассекаю белое пространство: раз – линия горизонта; два – островок цвета; три – столкнувшиеся, как два отряда в бою, массы травы.
Наношу удары слева – направо; беру мастихин левой рукой – справа налево. Скреб – скреб, хруп – хруп!..
- Ка-ать..., - робкий голос сзади, - ты, может, хоть чайку попьешь?
Некогда.
Удар, укол, подсечка… Фехтование высшего уровня!
Наношу последний кусочек краски на живую поверхность этюда и, с чувством дрожи в ногах и в глубочайшем изнеможении, отстегиваю с пояса этюдник, опускаюсь на папину лежанку рядом с ним.
- Ну, неплохо поработали, - задумчиво замечает философ, - я тоже этюдик написал, правда, у тебя лучше – столько экспрессии!
Папа скромно демонстрирует свое творение: яркий солнечный день, изумрудно-лимонная сочная зелень тянется к ослепительно-розовым цветам.
Даже во мраке он видит цвет!
Какой же солнечный мастер!